Название: Need
Автор: Льдинка
Герой: Сэм Винчестер
Жанр: angst
Дисклеймер: Не извлекаю коммерческой выгоды.
Таймлайн: 5.14.
Примечание: Автор не садист, автора самого плющит.
читать дальше
Каждый получает в конечном итоге то, что он заслуживает. Если ты заслужил билет в ад, тебе не отказаться от поездки. Разве что удастся прихватить с собой попутчиков. И это не обязательно тебя утешит. Совсем необязательно, да.
Знакомая ситуация: я и распахнутая настежь железная дверь. И Дин, отступивший на шаг назад. Не подталкивает, не говорит ничего. Просто ждет.
Дает сделать выбор, которого нет.
Спасибо и на том. Кас мог бы перенести, не спрашивая, но… в общем, спасибо и на том.
Дин не идет по девочкам — это плохо. Енохианская символика на сердце погибшего человека — еще хуже. Но хуже всего то, что я опять ничего не почувствовал. То есть нет, не так. Почувствовал, но не поверил.
С самого начала, с самого первого дня, как мы приехали в этот отвратный городишко. Помнишь, Сэмми, ты чувствовал это с первого дня.
Тоску. Сосущую пустоту внутри.
А пустота всегда стремится к тому, чтобы ее чем-то заполнили.
Дин не верит мне до сих пор. Не верит в меня. Тогда молчал, и теперь молчит. Спину доверяет, что уже хорошо — но не душу. Ну, оно и понятно, вот еще бы так больно не было. Но это уже мои проблемы.
Ведь Дин — прав. Когда он мне доверяет, рано или поздно, так или иначе, все становится еще хуже.
От открытой двери тянет могильной сыростью. Меня тошнит. Надо сказать, что меня тошнит, надо поискать другое место, получше…
Меня не от этого тошнит.
И вообще… обойдусь.
Делаю шаг вперед. Лязг. Темнота.
Сползаю спиной по закрытой двери.
Все.
Хуже всего то, что я не поверил, что это начинается сначала. Ждал — но все равно не поверил.
Не поверил, даже когда увидел тварь в морге.
А ведь когда я не смог опознать Бобби — я посчитал это хорошим признаком. Я это столько раз повторял потом, что сам себе почти поверил. Но нет, увы, нет. Просто — ошибка. Всего лишь очередная ошибка, всего лишь в очередной раз подвел, на этот раз конкретно Бобби. Можно было бы уже привыкнуть. Можно было бы даже начинать исправлять что-то, да? Не в моем случае.
Я так не хотел верить в то, что почувствовал. Запах. Признак демона. Признак надвигающейся нужды. Если бы я не думал об этом, если бы мы проследили за тварью, вдвоем, еще тогда…
Тихонько стукаюсь головой о дверь.
— Ой, Сэ-эм! Не обижай свою больную голову, ее еще за сегодня не раз обидят!
…Началось.
Спокойно пододвигаюсь, приглашая ее сесть. Неуместный и глупый жест — на полу и без того полно места. И ответная ухмылка на ее лице: «Ты так галантен, малыш Сэмми».
— Паршиво выглядишь, — она плюхается рядом, прислоняется теплым плечом.
— Прости, не знал, что ты зайдешь, постарался бы почистить зубы. Погоди-ка — ты ведь любишь бладплей! Так что не стоит кокетничать, дорогая, я ведь знаю, ты в восторге.
— Ты не умеешь быть саркастичным, — ее ладонь на щеке кажется почти горячей, — Сэмми, Сэмми. А я ведь тебя предупреждала. Ты не сможешь от этого отказаться. Не сможешь забыть.
— И в тот раз тебя стоило понимать в прямом смысле, а не в переносном… — рассеяно смотрю на потолок.
— Ну, прости, милый, я оказалась уж слишком гениальной, чтобы тягаться со мной в шарадах.
Ничего не видно. Нет света, даже того, нашинкованного вентилятором в сетке железной дьявольской ловушки. Впрочем, все равно теперь это на нее не подействует. Когда могло — она не приходила.
— Что-то я сейчас не настроен на добродушный треп. Что тебе нужно?
— Всего лишь составить компанию. Ты ведь скучаешь, признай.
— Нет.
— Врешь.
Я вздыхаю. Мне почти спокойно. Мне всегда от разговоров с ней было спокойно. Почти.
— Нет, — повторяю я, — не скучаю, — и улыбаюсь, так, как ей нравится. Так, что темные глаза без зрачков прищуриваются: зло или нервно — не разобрать. Да и неважно уже: времена, когда оттенки эмоций на этом лице имели значение, безнадежно прошли. — Ты ведь со мной. Ты теперь всегда со мной. Тут, — поднимаю ладонь, прикладываю ее к сердцу. А потом с нажимом веду по плечу, по руке, по венам — до кончиков пальцев.
— Мы очень близки, — ее издевательская усмешка отражает мою. Как всегда. — Как я и обещала, Сэмми.
Моя ладонь ложится ей на затылок, ее — гладит мое плечо.
— В горе и в радости…
— В болезни и здоровье…
Мы склоняемся друг к другу, все ближе и ближе, почти соприкасаясь губами.
— Пока смерть…
От нее пахнет кровью.
— Сладких снов, Сэмми.
Я успеваю. Я чувствую, как хрустят под рукой ее позвонки, но резкая боль все равно расцветает в боку, простреливает ледяным ножом насквозь.
До самого сердца.
Боль разбегается по телу, растекается по венам. Сворачиваюсь в клубок. В такой маленький клубочек, в котором не поместиться столько боли. Ведь не поместиться же? Надейся, Сэмми, надейся. Кровь расползается по полу, липкая, гадкая, я подыхаю в луже собственной крови.
И все, о чем могу мечтать — это дотянуться до нее языком.
Началось.
Кровь на ноже пахнет так сладко. Даже пролитая она не пахнет так. А во рту так вообще гадость несусветная, но когда их режешь…
Не стоило резать щеку этой твари. Чего хотел добиться, что доказать? Уже не вспомнить. Жажда стерла все.
Я упустил его.
Ну, строго говоря, один-один. Он ушел сам, но потерял кейс… Кому ты врешь, Сэмми — всего лишь ошибка, очередная.
Я его упустил.
Я его упустил из-за жажды.
И все равно не мог поверить, даже когда судорожно вытирал вонючей газетой такой красивый, так сладко пахнущий нож.
…Блевотина пахнет далеко не так сладко, хотя вроде бы в ней все та же кровь. Не хватало еще всматриваться. Хорошо, что тут есть ветошь.
Отползаю в сторонку. Пять минут дыхания на три счета — и можно жить дальше. Да, можно жить.
…Интересно, когда же я поверил? Не тогда, когда Кастиэль сказал: «каждый жаждет своего»; хотя не догадываться стало невозможно. И даже не пять минут спустя, когда нужно было идти, а у меня дрожали руки. Нет, я думал: не может быть, не будет хуже, чем насильно влитая в рот отрава, а значит всё мелочи, всё ерунда. Пройдет.
А потом услышал за дверью: «Ты не пробовал это остановить?»
И ответное: «Я ангел, я остановлюсь, когда захочу».
Я остановлюсь, когда захочу. Гимн наркоманов всех времен и народов — знаешь, я тоже позволял себе этим тешиться, Кас. Но больше не могу.
Не говоря уже о том, что я ни разу не ангел.
— Дин, — говорю я, — не могу.
Дин не понимает сперва. Потом доходит — а я даже не могу сказать это вслух.
Я наркоман, и Голод движением своего высохшего пальца способен пробудить у меня ломку.
Обидно, да?
Я говорю, что ему придется идти в бой против всадника без меня.
Я говорю, что придется меня приковать.
А Дин говорит: «Ты что, шутишь»? И кривит губы.
Да. Обидно.
— Я, в общем-то, и не сомневался.
Я смаргиваю. Дин стоит рядом, и вдумчиво смачивает водой полотенце.
— А-а-а… — тяну я.
— Пить хочешь?
Сглатываю горькую слюну, и отвечаю:
— Нет.
Вообще-то это неправда. Во рту горечь, песок, и мерзкая, вязкая сладость — от нее сжимается желудок, смыть ее — незаслуженный праздник, но я по опыту знаю: стоит в желудке оказаться хоть чему-нибудь, кроме… меня снова вывернет наизнанку — а я хочу отдохнуть хотя бы пять минут. Да, я опытный! Умный.
Брат продолжает смачивать полотенце, будто это самое важное занятие в его жизни.
— Мое дело предложить.
Заставляю себя привстать и забрать полотенце из его рук. И все равно Дин выпускает его слишком быстро.
Падаю обратно. Холодная ткань так приятно касается лица. Равнодушно говорю:
— Знал, что у меня будет срыв?
— Ага.
Вот так вот. Ну, ты же хотел, чтобы он это знал, Сэмми, правда? Ты же мечтал о том дне, когда Дин скажет… он не говорит о таком, но посмотрит, и все-таки, все-таки скажет: «Нормально, Сэмми». Вот это вот «нормально», да, очень хотелось. Всю жизнь. Не «нормальной жизни», не «нормальной семьи», даже не «нормальный я», а просто «нормально». Терпимо. Просто быть… Ну, ты же знал, что этого не будет, так? Потому что какое уж тут может быть нормально? Малыш Сэмми у нас всегда, блядь, особенный.
«Почему разрешил вернуться…»
Горжусь собой. Тем, что не произношу это вслух.
А толку-то — Дин ведь знает. Дин теперь все знает, он давно снял розовые очки, сквозь которые смотрел всю жизнь на отца, и да, на меня. Больше не смотрит. Мы себе больше не можем позволить очки — только все равно поздно. Раньше надо было снимать. А теперь Дину не нравится то, что он видит. Еще бы.
Брат молча смачивает следующее полотенце.
…И все-таки хорошо, что он видит. Даже если видит — тварь. Но с этим уже ничего не поделаешь. Правда ведь.
Тварь выкручивала трубу умывальника. Я уговаривал ее не торопиться…
То есть это бред конечно. Выкручивал трубу я, и уговаривал сам себя тоже я, но вот так, со стороны и немного сверху — реально легче. Главное не заиграться. А то очнешься на другом конце страны в окровавленной рубашке, с ножом в руках и трупом собственного производства на соседней улице.
Так вот, тварь выкручивала трубу умывальника, когда кто-то вошел в номер.
Вопрос на сто баксов: какого хрена я разорался? Эти двери в мотелях вскрываются скрепкой, войти мог кто угодно, даже горничная… хотя какая горничная в этом клоповнике...
А просто тварь скулила от голода.
Впрочем, они бы меня все равно нашли. Мои бутерброды. Моя легкая закуска.
И как только я их увидел, я понял — всё.
Всё.
Дин рядом криво усмехается…
…Да, это был конец. И о том, что случилось с ребятами лучше не думать.
Лучше вообще не думать. Тварям это хреново удается — а людей там больше не было. Демоны, правда, так не считали. Мелкая тварюшка искренне думала, что я не сумею из такого положения ее ударить?
Не сумею сбить с ног?
В номере больше не было людей. Только три твари — и одна из них старше по рангу, а значит вправе приказывать. Дарить и наказывать. Казнить и миловать. Вправе всё.
— Подожди своей очереди.
Мелкая тварюшка послушно подождала.
— Не выпендривайся, — шипела Руби, — допивай. Подобное тянется к подобному, ты думаешь, ты его не найдешь?
Права, как всегда. Смрад, источаемый Голодом, ощущался через полгорода. Странно, что не через полстраны. Странно, как я мог с самого начала его не почувствовать. Особый, мертвенный запах невыносимого желания. Ломки.
…Дин, не надо так на меня смотреть. Ну, пожалуйста…
Это серфинг. Будто паришь на гребне волны. Летишь, чуть покачиваясь, удерживая равновесие над бездной. И так легко — надо только держаться на вершине, на острие.
Дин, смотри, я умею летать.
У Дина такие глаза, будто я его снова ударил.
Кас ест. Ангела тут тоже нет. Жаль.
Голод поет. Знакомая песня, точь-в-точь такую же пел Война. Поют пока не для меня, но мне не легче. Не важно. Не сейчас.
— Отпусти его.
Споешь для меня? Я привычный.
Всадник, конечно, поет.
У Дина такие глаза, будто его сейчас снова псы потащат в ад.
— Ты послал? — Как же они надоели с этим бесконечным: «Я предвидел».
Как же они надоели с этим бесконечным: «Ты исключение!» Которое подтверждает правило. С чего и надо начинать.
Всадник поет. Голод — не утолить. Голоду — не противостоять. Не воспротивиться. Даже Кас не смог…
Сосредоточься.
…Это серфинг. Ты паришь на гребне волны. Покачиваешься — чуть вправо, чуть влево...
Ты что же, в самом деле думаешь, что я жажду крови? Наркотика? А Война был умнее.
Носители бесформенными кучами валятся на пол. Твари покидают тела и скулящими псами копошатся у ног. Зацепить всех. Повязать на единую нитку. Здесь тварь сильнее вас! И вы не смеете ослушаться приказа, даже если приказ — молча подохнуть! Как же я скучал, как скучал — по этому. Власть. Сила. Голод! Этот Голод не утолить!
С этим Голодом просто живут.
И знаешь, всадник, я, наверное, должен сказать тебе «спасибо». Ты ведь, отчасти, как и все демоны, прав — нет ничего слаще, чем утолить свой истинный голод.
Ну, разве что совсем немногое — например, сказать «нет» в твою высохшую рожу.
Голод, конечно, не жрать не может.
— Никто не может, — говорит Руби, и облизывается, — и все кончают одинаково. Закон подобия, Сэм. Он попался.
Улыбаюсь. Пепел к пеплу, прах к праху. Ты подохнешь, как и все.
— Я всадник, Сэм. Твои силы на меня не действуют.
— Зато на них — да.
За удовольствие надо платить. Утоленный голод разрывает на куски. Ты харкаешь кровью, ты выплевываешь всю проглоченную дрянь. Все, что найдется внутри. Все, что в тебе скопилось – наружу, мешая наслаждение с запредельной мукой, все, что хотелось, все что проглотил, фонтаном, гейзером, до последней капли, до последней крошки — все!
И никаких гребаных исключений.
Всадник обмякает в кресле.
Кас встает с пола.
У Дина такие глаза, будто он хочет, да никак не может, заплакать. Снова.
Для них все кончилось. Для целого города кончилось.
Для меня — нет.
У Дина такие глаза…
— Я всегда это знал, — брат равнодушно пожимает плечами. Мокрое полотенце падает из его руки на джинсы. — С той минуты, когда увидел, как ты перерезаешь чужое горло ради крови — я знал: ты не сможешь остановиться. Наркоманы не бывают бывшими.
Сжимаюсь. Хочется скулить, как побитому щенку. Как твари.
— Дин…
— Не надо. Просто не надо, Сэм.
Совсем как после самолета, он смотрит на меня так…
Нет, вдруг понимаю я — и сразу становится хуже, так плохо, как уже быть не может. Он не смотрит на меня — так. Он не смотрит на меня. Он вообще не смотрит.
— Дин?
— Я же сказал. Не надо.
И я когда-то так боялся его злости?!
— Ну я же справился! Я же… — говорю торопливо, лихорадочно, четко ощущая, что — не то, не так, но главное успеть сказать хоть что-то, прежде чем грянет взрыв. — Пожалуйста, Дин, я же справился, я сказал ему «нет», мы его остановили, я обессилил его, Дин, пожалуйста, Дин!
Он не останавливает меня. Я затыкаюсь сам, потому что взрыва нет, нет, нет.
— Это что-то меняет?
Нет, думаю я, да нет же!
— Дин, все не так!
Дин молчит, молчит, молчит.
— Я выберусь отсюда! Вот увидишь!
И тогда Дин пожимает плечами:
— Я сказал бы, что хочу в это верить. Но на самом деле, — он пару секунд прислушивается к себе, а потом кивает, и заканчивает, — мне все равно. Я умер, а мертвые не потеют. И знаешь что? Это такой кайф.
А потом он просто отворачивается. И уходит.
И это еще хуже, хуже моего бесчувствия и недоверия, хуже липкой крови на губах и скулежа, хуже боли, хуже страха, хуже, чем когда он кричал: «Ты монстр!» — мне в лицо, хуже... хуже всего!
— Это неправда! — Только он уходит, он уже невидим, он уже ушел. — Слышишь ты, неправда! Демоны лгут, забыл? Демоны говорят немного правды, чтобы не возразить, но целиком! Это не! Правда! — Только он не слышит, потому что поздно, поздно, поздно. — Дин, пожалуйста! Ты же живой! — Но его нет, Сэмми, его больше нет. Это последняя твоя ошибка.
— Ты живой!!! Ди-и-ин!
А сам-то ты веришь в это, смеются ледяные черные стены. Ты веришь? Веришь? Веришь?!
— Ди-и-ин! — Ничего важнее нет — докричаться, но поздно, и крик не вырывается изо рта, потому что рот и горло намертво забиты кровью.
Я сейчас выплюну, Дин, подожди. Я смогу, тогда ведь удалось!
Кровь льется наружу, выплескивается сгустками — ее больше, чем тогда. Намного больше, литров на шесть, нет, на целый океан, и я захлебываюсь.
Я кашляю, задыхаюсь от крови, но все еще пытаюсь выплюнуть.
Все, что скопилось. Все, что проглотил. Все наружу. Я не могу дышать, но я смогу, я должен, хотя бы попытаться!
Фонтаном. Гейзером. Красная река льется по полу, красная струя ударяет в стену, красное затапливает комнату, потоком сносит меня....
Всё красное.
Всё.
Знакомая ситуация — я и распахнутая настежь железная дверь.
— Дин, — шепчу я, — пожалуйста, Дин. Ты не можешь так со мной. Снова.
Дин пожимает плечами, и Кас делает шаг из-за его плеча.
— Это не выбор, Дин! — кричу я брату, и вижу как личина сползает с дорогого лица.
— Это выбор, — говорит Старина Ник, — это и есть доступный, достойный людей выбор, Сэм. А вот надежды — и, правда, нет.
Я кричу.
Должен быть выход. Должен же быть какой-то выход. Даже если он не выглядит правильным и достойным, даже если он мне не понравится, все равно должен, просто обязан быть выход!
— Кас! — кричу. — Помоги!
Ты же должен мне помочь, я знаю, ты должен меня выпустить! Лилит умрет от моей руки, я выпью любую дрянь, которую предложит Руби, лишь бы она умерла! А вот тогда — тогда и можно будет жить. Если останется кому, конечно — но ведь можно! Ведь можно же!
Ведь бывают же в жизни чудеса, хотя бы иногда, хотя бы раз! Я заплачу любую цену, я сделаю всё — чтобы только было хоть одно-единственное на свете долбанное чудо!!!
— Кас! Ди-и-ин!!!
…Пожалуйста, ну сделайте же что-нибудь, пусть это кончится, я с ума сойду, пожалуйста, я не могу больше!..
Не можешь? Малыш Сэмми, ты что, серьезно думаешь, что это кого-то волнует?
Эхо отражается от стен подвала, кровь стекает в водосток, а я вдруг почти спокойно, почти холодно осознаю — нет. Нельзя. Не будет. Не придет.
Ни отец, ни мама, ни Кастиэль, ни Дьявол, ни господь Бог, ни даже Дин.
Это не кончится. Никто не придет, и могу я там, или нет, никто это не остановит. Потому что все равно. Потому что Лилит мертва. И теперь за это просто надо платить. Как и было сказано — все равно чем. Все равно как.
Чудеса лгут похлеще демонов, но за них все равно надо платить. И я кричу, и крик уходит в водосток, вместе с кровью, в железную трубу, в узкий тоннель, в черную дыру.
За все надо платить, малыш Сэмми, за все надо платить.
Я просто плачу. Вот и все.
…Кровь утекает в водосток…
Всё.
Автор: Льдинка
Герой: Сэм Винчестер
Жанр: angst
Дисклеймер: Не извлекаю коммерческой выгоды.
Таймлайн: 5.14.
Примечание: Автор не садист, автора самого плющит.
читать дальше
Каждый получает в конечном итоге то, что он заслуживает. Если ты заслужил билет в ад, тебе не отказаться от поездки. Разве что удастся прихватить с собой попутчиков. И это не обязательно тебя утешит. Совсем необязательно, да.
Знакомая ситуация: я и распахнутая настежь железная дверь. И Дин, отступивший на шаг назад. Не подталкивает, не говорит ничего. Просто ждет.
Дает сделать выбор, которого нет.
Спасибо и на том. Кас мог бы перенести, не спрашивая, но… в общем, спасибо и на том.
Дин не идет по девочкам — это плохо. Енохианская символика на сердце погибшего человека — еще хуже. Но хуже всего то, что я опять ничего не почувствовал. То есть нет, не так. Почувствовал, но не поверил.
С самого начала, с самого первого дня, как мы приехали в этот отвратный городишко. Помнишь, Сэмми, ты чувствовал это с первого дня.
Тоску. Сосущую пустоту внутри.
А пустота всегда стремится к тому, чтобы ее чем-то заполнили.
Дин не верит мне до сих пор. Не верит в меня. Тогда молчал, и теперь молчит. Спину доверяет, что уже хорошо — но не душу. Ну, оно и понятно, вот еще бы так больно не было. Но это уже мои проблемы.
Ведь Дин — прав. Когда он мне доверяет, рано или поздно, так или иначе, все становится еще хуже.
От открытой двери тянет могильной сыростью. Меня тошнит. Надо сказать, что меня тошнит, надо поискать другое место, получше…
Меня не от этого тошнит.
И вообще… обойдусь.
Делаю шаг вперед. Лязг. Темнота.
Сползаю спиной по закрытой двери.
Все.
Хуже всего то, что я не поверил, что это начинается сначала. Ждал — но все равно не поверил.
Не поверил, даже когда увидел тварь в морге.
А ведь когда я не смог опознать Бобби — я посчитал это хорошим признаком. Я это столько раз повторял потом, что сам себе почти поверил. Но нет, увы, нет. Просто — ошибка. Всего лишь очередная ошибка, всего лишь в очередной раз подвел, на этот раз конкретно Бобби. Можно было бы уже привыкнуть. Можно было бы даже начинать исправлять что-то, да? Не в моем случае.
Я так не хотел верить в то, что почувствовал. Запах. Признак демона. Признак надвигающейся нужды. Если бы я не думал об этом, если бы мы проследили за тварью, вдвоем, еще тогда…
Тихонько стукаюсь головой о дверь.
— Ой, Сэ-эм! Не обижай свою больную голову, ее еще за сегодня не раз обидят!
…Началось.
Спокойно пододвигаюсь, приглашая ее сесть. Неуместный и глупый жест — на полу и без того полно места. И ответная ухмылка на ее лице: «Ты так галантен, малыш Сэмми».
— Паршиво выглядишь, — она плюхается рядом, прислоняется теплым плечом.
— Прости, не знал, что ты зайдешь, постарался бы почистить зубы. Погоди-ка — ты ведь любишь бладплей! Так что не стоит кокетничать, дорогая, я ведь знаю, ты в восторге.
— Ты не умеешь быть саркастичным, — ее ладонь на щеке кажется почти горячей, — Сэмми, Сэмми. А я ведь тебя предупреждала. Ты не сможешь от этого отказаться. Не сможешь забыть.
— И в тот раз тебя стоило понимать в прямом смысле, а не в переносном… — рассеяно смотрю на потолок.
— Ну, прости, милый, я оказалась уж слишком гениальной, чтобы тягаться со мной в шарадах.
Ничего не видно. Нет света, даже того, нашинкованного вентилятором в сетке железной дьявольской ловушки. Впрочем, все равно теперь это на нее не подействует. Когда могло — она не приходила.
— Что-то я сейчас не настроен на добродушный треп. Что тебе нужно?
— Всего лишь составить компанию. Ты ведь скучаешь, признай.
— Нет.
— Врешь.
Я вздыхаю. Мне почти спокойно. Мне всегда от разговоров с ней было спокойно. Почти.
— Нет, — повторяю я, — не скучаю, — и улыбаюсь, так, как ей нравится. Так, что темные глаза без зрачков прищуриваются: зло или нервно — не разобрать. Да и неважно уже: времена, когда оттенки эмоций на этом лице имели значение, безнадежно прошли. — Ты ведь со мной. Ты теперь всегда со мной. Тут, — поднимаю ладонь, прикладываю ее к сердцу. А потом с нажимом веду по плечу, по руке, по венам — до кончиков пальцев.
— Мы очень близки, — ее издевательская усмешка отражает мою. Как всегда. — Как я и обещала, Сэмми.
Моя ладонь ложится ей на затылок, ее — гладит мое плечо.
— В горе и в радости…
— В болезни и здоровье…
Мы склоняемся друг к другу, все ближе и ближе, почти соприкасаясь губами.
— Пока смерть…
От нее пахнет кровью.
— Сладких снов, Сэмми.
Я успеваю. Я чувствую, как хрустят под рукой ее позвонки, но резкая боль все равно расцветает в боку, простреливает ледяным ножом насквозь.
До самого сердца.
Боль разбегается по телу, растекается по венам. Сворачиваюсь в клубок. В такой маленький клубочек, в котором не поместиться столько боли. Ведь не поместиться же? Надейся, Сэмми, надейся. Кровь расползается по полу, липкая, гадкая, я подыхаю в луже собственной крови.
И все, о чем могу мечтать — это дотянуться до нее языком.
Началось.
Кровь на ноже пахнет так сладко. Даже пролитая она не пахнет так. А во рту так вообще гадость несусветная, но когда их режешь…
Не стоило резать щеку этой твари. Чего хотел добиться, что доказать? Уже не вспомнить. Жажда стерла все.
Я упустил его.
Ну, строго говоря, один-один. Он ушел сам, но потерял кейс… Кому ты врешь, Сэмми — всего лишь ошибка, очередная.
Я его упустил.
Я его упустил из-за жажды.
И все равно не мог поверить, даже когда судорожно вытирал вонючей газетой такой красивый, так сладко пахнущий нож.
…Блевотина пахнет далеко не так сладко, хотя вроде бы в ней все та же кровь. Не хватало еще всматриваться. Хорошо, что тут есть ветошь.
Отползаю в сторонку. Пять минут дыхания на три счета — и можно жить дальше. Да, можно жить.
…Интересно, когда же я поверил? Не тогда, когда Кастиэль сказал: «каждый жаждет своего»; хотя не догадываться стало невозможно. И даже не пять минут спустя, когда нужно было идти, а у меня дрожали руки. Нет, я думал: не может быть, не будет хуже, чем насильно влитая в рот отрава, а значит всё мелочи, всё ерунда. Пройдет.
А потом услышал за дверью: «Ты не пробовал это остановить?»
И ответное: «Я ангел, я остановлюсь, когда захочу».
Я остановлюсь, когда захочу. Гимн наркоманов всех времен и народов — знаешь, я тоже позволял себе этим тешиться, Кас. Но больше не могу.
Не говоря уже о том, что я ни разу не ангел.
— Дин, — говорю я, — не могу.
Дин не понимает сперва. Потом доходит — а я даже не могу сказать это вслух.
Я наркоман, и Голод движением своего высохшего пальца способен пробудить у меня ломку.
Обидно, да?
Я говорю, что ему придется идти в бой против всадника без меня.
Я говорю, что придется меня приковать.
А Дин говорит: «Ты что, шутишь»? И кривит губы.
Да. Обидно.
— Я, в общем-то, и не сомневался.
Я смаргиваю. Дин стоит рядом, и вдумчиво смачивает водой полотенце.
— А-а-а… — тяну я.
— Пить хочешь?
Сглатываю горькую слюну, и отвечаю:
— Нет.
Вообще-то это неправда. Во рту горечь, песок, и мерзкая, вязкая сладость — от нее сжимается желудок, смыть ее — незаслуженный праздник, но я по опыту знаю: стоит в желудке оказаться хоть чему-нибудь, кроме… меня снова вывернет наизнанку — а я хочу отдохнуть хотя бы пять минут. Да, я опытный! Умный.
Брат продолжает смачивать полотенце, будто это самое важное занятие в его жизни.
— Мое дело предложить.
Заставляю себя привстать и забрать полотенце из его рук. И все равно Дин выпускает его слишком быстро.
Падаю обратно. Холодная ткань так приятно касается лица. Равнодушно говорю:
— Знал, что у меня будет срыв?
— Ага.
Вот так вот. Ну, ты же хотел, чтобы он это знал, Сэмми, правда? Ты же мечтал о том дне, когда Дин скажет… он не говорит о таком, но посмотрит, и все-таки, все-таки скажет: «Нормально, Сэмми». Вот это вот «нормально», да, очень хотелось. Всю жизнь. Не «нормальной жизни», не «нормальной семьи», даже не «нормальный я», а просто «нормально». Терпимо. Просто быть… Ну, ты же знал, что этого не будет, так? Потому что какое уж тут может быть нормально? Малыш Сэмми у нас всегда, блядь, особенный.
«Почему разрешил вернуться…»
Горжусь собой. Тем, что не произношу это вслух.
А толку-то — Дин ведь знает. Дин теперь все знает, он давно снял розовые очки, сквозь которые смотрел всю жизнь на отца, и да, на меня. Больше не смотрит. Мы себе больше не можем позволить очки — только все равно поздно. Раньше надо было снимать. А теперь Дину не нравится то, что он видит. Еще бы.
Брат молча смачивает следующее полотенце.
…И все-таки хорошо, что он видит. Даже если видит — тварь. Но с этим уже ничего не поделаешь. Правда ведь.
Тварь выкручивала трубу умывальника. Я уговаривал ее не торопиться…
То есть это бред конечно. Выкручивал трубу я, и уговаривал сам себя тоже я, но вот так, со стороны и немного сверху — реально легче. Главное не заиграться. А то очнешься на другом конце страны в окровавленной рубашке, с ножом в руках и трупом собственного производства на соседней улице.
Так вот, тварь выкручивала трубу умывальника, когда кто-то вошел в номер.
Вопрос на сто баксов: какого хрена я разорался? Эти двери в мотелях вскрываются скрепкой, войти мог кто угодно, даже горничная… хотя какая горничная в этом клоповнике...
А просто тварь скулила от голода.
Впрочем, они бы меня все равно нашли. Мои бутерброды. Моя легкая закуска.
И как только я их увидел, я понял — всё.
Всё.
Дин рядом криво усмехается…
…Да, это был конец. И о том, что случилось с ребятами лучше не думать.
Лучше вообще не думать. Тварям это хреново удается — а людей там больше не было. Демоны, правда, так не считали. Мелкая тварюшка искренне думала, что я не сумею из такого положения ее ударить?
Не сумею сбить с ног?
В номере больше не было людей. Только три твари — и одна из них старше по рангу, а значит вправе приказывать. Дарить и наказывать. Казнить и миловать. Вправе всё.
— Подожди своей очереди.
Мелкая тварюшка послушно подождала.
— Не выпендривайся, — шипела Руби, — допивай. Подобное тянется к подобному, ты думаешь, ты его не найдешь?
Права, как всегда. Смрад, источаемый Голодом, ощущался через полгорода. Странно, что не через полстраны. Странно, как я мог с самого начала его не почувствовать. Особый, мертвенный запах невыносимого желания. Ломки.
…Дин, не надо так на меня смотреть. Ну, пожалуйста…
Это серфинг. Будто паришь на гребне волны. Летишь, чуть покачиваясь, удерживая равновесие над бездной. И так легко — надо только держаться на вершине, на острие.
Дин, смотри, я умею летать.
У Дина такие глаза, будто я его снова ударил.
Кас ест. Ангела тут тоже нет. Жаль.
Голод поет. Знакомая песня, точь-в-точь такую же пел Война. Поют пока не для меня, но мне не легче. Не важно. Не сейчас.
— Отпусти его.
Споешь для меня? Я привычный.
Всадник, конечно, поет.
У Дина такие глаза, будто его сейчас снова псы потащат в ад.
— Ты послал? — Как же они надоели с этим бесконечным: «Я предвидел».
Как же они надоели с этим бесконечным: «Ты исключение!» Которое подтверждает правило. С чего и надо начинать.
Всадник поет. Голод — не утолить. Голоду — не противостоять. Не воспротивиться. Даже Кас не смог…
Сосредоточься.
…Это серфинг. Ты паришь на гребне волны. Покачиваешься — чуть вправо, чуть влево...
Ты что же, в самом деле думаешь, что я жажду крови? Наркотика? А Война был умнее.
Носители бесформенными кучами валятся на пол. Твари покидают тела и скулящими псами копошатся у ног. Зацепить всех. Повязать на единую нитку. Здесь тварь сильнее вас! И вы не смеете ослушаться приказа, даже если приказ — молча подохнуть! Как же я скучал, как скучал — по этому. Власть. Сила. Голод! Этот Голод не утолить!
С этим Голодом просто живут.
И знаешь, всадник, я, наверное, должен сказать тебе «спасибо». Ты ведь, отчасти, как и все демоны, прав — нет ничего слаще, чем утолить свой истинный голод.
Ну, разве что совсем немногое — например, сказать «нет» в твою высохшую рожу.
Голод, конечно, не жрать не может.
— Никто не может, — говорит Руби, и облизывается, — и все кончают одинаково. Закон подобия, Сэм. Он попался.
Улыбаюсь. Пепел к пеплу, прах к праху. Ты подохнешь, как и все.
— Я всадник, Сэм. Твои силы на меня не действуют.
— Зато на них — да.
За удовольствие надо платить. Утоленный голод разрывает на куски. Ты харкаешь кровью, ты выплевываешь всю проглоченную дрянь. Все, что найдется внутри. Все, что в тебе скопилось – наружу, мешая наслаждение с запредельной мукой, все, что хотелось, все что проглотил, фонтаном, гейзером, до последней капли, до последней крошки — все!
И никаких гребаных исключений.
Всадник обмякает в кресле.
Кас встает с пола.
У Дина такие глаза, будто он хочет, да никак не может, заплакать. Снова.
Для них все кончилось. Для целого города кончилось.
Для меня — нет.
У Дина такие глаза…
— Я всегда это знал, — брат равнодушно пожимает плечами. Мокрое полотенце падает из его руки на джинсы. — С той минуты, когда увидел, как ты перерезаешь чужое горло ради крови — я знал: ты не сможешь остановиться. Наркоманы не бывают бывшими.
Сжимаюсь. Хочется скулить, как побитому щенку. Как твари.
— Дин…
— Не надо. Просто не надо, Сэм.
Совсем как после самолета, он смотрит на меня так…
Нет, вдруг понимаю я — и сразу становится хуже, так плохо, как уже быть не может. Он не смотрит на меня — так. Он не смотрит на меня. Он вообще не смотрит.
— Дин?
— Я же сказал. Не надо.
И я когда-то так боялся его злости?!
— Ну я же справился! Я же… — говорю торопливо, лихорадочно, четко ощущая, что — не то, не так, но главное успеть сказать хоть что-то, прежде чем грянет взрыв. — Пожалуйста, Дин, я же справился, я сказал ему «нет», мы его остановили, я обессилил его, Дин, пожалуйста, Дин!
Он не останавливает меня. Я затыкаюсь сам, потому что взрыва нет, нет, нет.
— Это что-то меняет?
Нет, думаю я, да нет же!
— Дин, все не так!
Дин молчит, молчит, молчит.
— Я выберусь отсюда! Вот увидишь!
И тогда Дин пожимает плечами:
— Я сказал бы, что хочу в это верить. Но на самом деле, — он пару секунд прислушивается к себе, а потом кивает, и заканчивает, — мне все равно. Я умер, а мертвые не потеют. И знаешь что? Это такой кайф.
А потом он просто отворачивается. И уходит.
И это еще хуже, хуже моего бесчувствия и недоверия, хуже липкой крови на губах и скулежа, хуже боли, хуже страха, хуже, чем когда он кричал: «Ты монстр!» — мне в лицо, хуже... хуже всего!
— Это неправда! — Только он уходит, он уже невидим, он уже ушел. — Слышишь ты, неправда! Демоны лгут, забыл? Демоны говорят немного правды, чтобы не возразить, но целиком! Это не! Правда! — Только он не слышит, потому что поздно, поздно, поздно. — Дин, пожалуйста! Ты же живой! — Но его нет, Сэмми, его больше нет. Это последняя твоя ошибка.
— Ты живой!!! Ди-и-ин!
А сам-то ты веришь в это, смеются ледяные черные стены. Ты веришь? Веришь? Веришь?!
— Ди-и-ин! — Ничего важнее нет — докричаться, но поздно, и крик не вырывается изо рта, потому что рот и горло намертво забиты кровью.
Я сейчас выплюну, Дин, подожди. Я смогу, тогда ведь удалось!
Кровь льется наружу, выплескивается сгустками — ее больше, чем тогда. Намного больше, литров на шесть, нет, на целый океан, и я захлебываюсь.
Я кашляю, задыхаюсь от крови, но все еще пытаюсь выплюнуть.
Все, что скопилось. Все, что проглотил. Все наружу. Я не могу дышать, но я смогу, я должен, хотя бы попытаться!
Фонтаном. Гейзером. Красная река льется по полу, красная струя ударяет в стену, красное затапливает комнату, потоком сносит меня....
Всё красное.
Всё.
Знакомая ситуация — я и распахнутая настежь железная дверь.
— Дин, — шепчу я, — пожалуйста, Дин. Ты не можешь так со мной. Снова.
Дин пожимает плечами, и Кас делает шаг из-за его плеча.
— Это не выбор, Дин! — кричу я брату, и вижу как личина сползает с дорогого лица.
— Это выбор, — говорит Старина Ник, — это и есть доступный, достойный людей выбор, Сэм. А вот надежды — и, правда, нет.
Я кричу.
Должен быть выход. Должен же быть какой-то выход. Даже если он не выглядит правильным и достойным, даже если он мне не понравится, все равно должен, просто обязан быть выход!
— Кас! — кричу. — Помоги!
Ты же должен мне помочь, я знаю, ты должен меня выпустить! Лилит умрет от моей руки, я выпью любую дрянь, которую предложит Руби, лишь бы она умерла! А вот тогда — тогда и можно будет жить. Если останется кому, конечно — но ведь можно! Ведь можно же!
Ведь бывают же в жизни чудеса, хотя бы иногда, хотя бы раз! Я заплачу любую цену, я сделаю всё — чтобы только было хоть одно-единственное на свете долбанное чудо!!!
— Кас! Ди-и-ин!!!
…Пожалуйста, ну сделайте же что-нибудь, пусть это кончится, я с ума сойду, пожалуйста, я не могу больше!..
Не можешь? Малыш Сэмми, ты что, серьезно думаешь, что это кого-то волнует?
Эхо отражается от стен подвала, кровь стекает в водосток, а я вдруг почти спокойно, почти холодно осознаю — нет. Нельзя. Не будет. Не придет.
Ни отец, ни мама, ни Кастиэль, ни Дьявол, ни господь Бог, ни даже Дин.
Это не кончится. Никто не придет, и могу я там, или нет, никто это не остановит. Потому что все равно. Потому что Лилит мертва. И теперь за это просто надо платить. Как и было сказано — все равно чем. Все равно как.
Чудеса лгут похлеще демонов, но за них все равно надо платить. И я кричу, и крик уходит в водосток, вместе с кровью, в железную трубу, в узкий тоннель, в черную дыру.
За все надо платить, малыш Сэмми, за все надо платить.
Я просто плачу. Вот и все.
…Кровь утекает в водосток…
Всё.
-
-
09.08.2011 в 23:06-
-
10.08.2011 в 04:52Я автор, я